В XXI веке искусственный интеллект (ИИ) стал не просто технологией, а ключевым элементом глобального стратегического соперничества. Актуальность этой темы обусловлена тем, что исход борьбы за ИИ может перераспределить глобальные центры влияния, изменить баланс сил в мировой политике, трансформировать принципы регулирования цифровых технологий и задать новые стандарты для экономики, обороны и управления обществом. В этой связи особое внимание привлекают Соединённые Штаты и Китай — два ведущих технологических гиганта, чьи амбиции, стратегии и ресурсы формируют архитектуру глобального ИИ-пространства и во многом определяют траекторию его развития.   Текущий уровень развития ИИ. США сохраняют значительный разрыв по объёму частных вложений в ИИ: в 2024 году инвестиции американского сектора достигли $109,1 млрд против $9,3 млрд у Китая. Также в 2023 году США привлекли примерно $67,2 млрд частных инвестиций в ИИ, тогда как Китай – только $7,8 млрд. Американские стартапы лидируют по финансированию: за период 2013–2023 гг. ИИ-компании США получили порядка $335 млрд венчурных вложений против $104 млрд у Китая. В то же время и количественно стартапов в США больше: по оценкам Stanford AI Index, в мире более 10 тыс. активно финансируемых ИИ-компаний, из них 5 509 – американских и 1 446 – китайских.   В научных публикациях ситуация иная: Китай выходит вперёд. По данным Stanford HAI, китайские исследователи публикуют больше ИИ-статей. Так, анализ показателей Global AI Readiness Index отмечает, что по критерию «научных публикаций» Китай занимает 1-е место в мире, обогнав США, которые лишь на 3-м месте. В целом по индексу готовности правительств к ИИ США – на 1-м месте, Китай – лишь на 16-м, что отражает более зрелые институты и инфраструктуру США.   США создали ряд ведущих языковых моделей (GPT‑4/OpenAI, Gemini/Google, Claude/Anthropic и др.), получивших широкую известность. Китайские компании тоже разрабатывают аналогичные системы. Например, чат-бот Baidu Ernie Bot к апрелю 2024 года набрал более 200 млн пользователей. Однако западные продукты всё ещё доминируют по охвату: по данным Al Jazeera, ChatGPT имел около 1,86 млрд просмотров в год, а китайский Ernie – лишь 14,9 млн. Китайское государство требует утверждения любых «генеративных сервисов» перед запуском, в то время как в США регулирование открывается постепенно.   ИИ активно внедряется как в военную, так и в гражданскую сферу обеих стран, охватывая такие направления, как автономные системы, разведка, кибербезопасность, медицина, транспорт и технологии наблюдения.   Государственная стратегия и поддержка. Государственные стратегии обоих стран ставят цель технологического лидерства. В США начиная с 2020 года действует Закон о национальной инициативе по ИИ, создано Национальное управление по ИИ (Select Subcommittee on Artificial Intelligence), приняты планы финансирования (например, в рамках CHIPS Act) на исследования ИИ. В октябре 2023 г. администрация Джо Байдена выпустила Исполнительный указ о «безопасном, надёжном и заслуживающем доверия развитии ИИ», вводящий требования к проверке самых мощных моделей (red-teaming) и разработке стандартов безопасности и приватности. В январе 2025 г. Белый дом Дональда Трампа подписал указ «Об удалении барьеров» и прямо провозгласил политику «поддерживать глобальное превосходство США в ИИ».   В Китае национальная стратегия чётко задаёт курс на 2030 год. С 2017 года действует «План развития ИИ нового поколения», призывающий стать мировым лидером к 2030 г. ИИ включён в приоритеты очередных пятилеток – в частности, 14-я пятилетка 2021–2025 гг. ИИ отведена ключевая роль. Государство инвестирует миллиардные суммы и создаёт «национальные команды»: в список ведущих ИИ-компаний по поручению Госсовета Китая входят Baidu, Alibaba, Tencent, SenseTime, iFlytek и др. При этом Китай активно совершенствует нормативно-правовую базу в области ИИ. Уже к 2021–2023 гг. приняты первые национальные правила для алгоритмов – от рекомендаций контента до «глубокого синтеза» (deepfake) и генеративных моделей. В частности, проект «межведомственных мер» 2023 года требует, чтобы ИИ-выводы были «правдивыми и достоверными» и не нарушали «основные ценности социализма». Все разработчики крупных моделей обязаны зарегистрировать свои алгоритмы и пройти государственную оценку безопасности. Такие меры подчёркивают суть китайского подхода – контроль над информацией и ценностными установками.   Этика и регулирование. Подходы к открытости и этике сильно различаются. В США традиционно поощряются публикации результатов (большинство ИИ-лабораторий делятся кодом и данными), а дискуссия сосредоточена на этике и приватности через существующие законы (GDPR, California Consumer Privacy Act) и руководства (AI Bill of Rights, NIST Framework и др.). В то же время свобода разработки остаётся высокой: открытость стимулирует конкуренцию.   В Китае же усилия направлены на жёсткий государственный контроль. Регулирующие органы требуют предварительного одобрения контента и ввели строгие правила для алгоритмов. Китай «удалён от топ-30» в категориях государственного управления и этики ИИ. Таким образом, Китай делает ставку на централизованный надзор и цензуру, а США – на рыночную конкуренцию и процедуры «саморегулирования» (аудиты, открытые стандарты).   Прогнозы и оценки экспертов. Ожидается, что в ближайшие 5–10 лет соперничество будет только обостряться. RAND Corporation (2025) прогнозирует достижение Китаем паритета в области качества топовых ИИ-моделей уже в текущем году, американские власти осознают риски и активно реализуют двухвекторную стратегию: ограничение технологического экспорта в Китай и стимулирование собственных инноваций за счёт крупных инвестиций и либерального регулирования. Однако прорывы китайских компаний, таких как DeepSeek, Alibaba Cloud, Baidu и Tencent, серьёзно сокращают технологический разрыв, ставя под сомнение долгосрочное лидерство США.   Одним из самых заметных примеров такого прогресса стала компания DeepSeek. Основанная в 2023 году, она уже в январе 2025 года представила чат-бот R1, ставший самой популярной бесплатной программой в App Store США. Модель продемонстрировала сопоставимую с GPT‑4 производительность, особенно в задачах логического мышления и математики, при этом потребляя значительно меньше ресурсов благодаря архитектуре Mixture-of-Experts. Это позволило DeepSeek обучить свою модель на 42 % дешевле, чем западные аналоги, при более высокой пропускной способности. Несмотря на успех, компания уже столкнулась с международными расследованиями по поводу рисков распространения недостоверной информации.   Одновременно китайские эксперты, такие как Чжу Суньчунь — профессор, директор и заведующий Института ИИ при Пекинском университете, которого называют «крестным отцом» китайского ИИ, — заявляет, что «Китаю вполне по силам задавать инициативу» в эпоху генеративного ИИ благодаря ускоренному развитию исследовательской и стартап-экосистемы. Таким образом, будущее лидерства в области ИИ зависит от того, насколько эффективно США сумеют использовать свои преимущества и от того, сможет ли Китай продолжить динамичное сокращение отставания.   В целом большинство прогнозов скептически относится к идее неминуемой гегемонии одной страны. Неправительственные анализы отмечают, что конкуренция в ИИ – это не «холодная война двух сверхдержав», а длительный технологический процесс с преимуществами в разных областях. Пока США лидируют по инвестициям, моделям и коммерческим инновациям, а Китай – по масштабам внедрения и объёму данных. Судьба лидерства в следующем десятилетии во многом будет зависеть от того, кто лучше использует свою экосистему и ресурсы, сохраняет талантливых специалистов и устанавливает баланс между открытостью и безопасностью.   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.

Наргиза Умарова описывает стратегические мотивы, лежащие в основе усилий Узбекистана по созданию транспортной оси «Запад-Юг» в рамках более широких амбиций страны стать ключевым логистическим центром в Евразии. Она утверждает, что в настоящее время доля Узбекистана в грузовых перевозках в Европу остается непропорционально низкой и составляет всего 2,3% от общего объема перевозок в Центральной Азии, несмотря на выгодное географическое положение страны. Она отмечает, что эта маргинальная роль представляет собой как структурное ограничение, так и скрытую возможность. По мере усиления интереса Европы к транспортному сообщению с Центральной Азией, в частности, за счет диверсификации транспортных маршрутов в обход российской инфраструктуры, Узбекистан позиционирует себя как страну, способную удовлетворить растущий спрос на новые геополитически нейтральные коридоры.   Умарова рассматривает это развитие в контексте меняющихся геополитических и экономических отношений между Центральной Азией и Европейским союзом. ЕС, который в настоящее время является третьим по величине торговым партнером Узбекистана после Китая и России, уже наблюдает рост двустороннего товарооборота, особенно в рамках системы торговых преференций GSP+. Экспорт Узбекистана в Европу, в котором преобладают химикаты и уран, отражает как масштаб, так и узкую базу текущих обменов. Таким образом, по ее мнению, расширение транспортного сообщения касается не только логистики, но и фундаментальной реструктуризации экономической интеграции Узбекистана с мировыми рынками, что со временем позволит диверсифицировать экспорт и повысить его стоимость.   С этой целью Умарова выделяет две трансформационные инфраструктурные инициативы. Первая — это железная дорога Китай-Кыргызстан-Узбекистан, которая сократит торговые маршруты между Восточной Азией и Европой почти на 900 километров. Эта железная дорога призвана превратить Южный коридор, ранее маргинализированный из-за санкций против Ирана и логистических трудностей, в конкурентоспособную мономодальную артерию для трансконтинентальной торговли. Хотя она признает, что горный рельеф Кыргызстана может ограничить его масштабируемость по сравнению с более ровными маршрутами Казахстана, Умарова утверждает, что южный путь открывает новые геоэкономические возможности, в частности, благодаря потенциальным связям с Ближним Востоком и Африкой через Иран и Турцию.   Вторая инициатива, которую она рассматривает, — это железная дорога Термез — Мазар-и-Шариф — Кабул — Пешавар, цель которой — создать прямое сухопутное сообщение из Центральной Азии в Южную Азию и к Индийскому океану. По оценке Умаровой, этот так называемый Кабульский коридор может изменить региональные транзитные потоки, предложив альтернативу традиционным северным маршрутам через Россию. В случае успешного соединения с Северным и Средним коридорами афганский маршрут мог бы соединить Северную Европу, Россию, Беларусь, Кавказ и части Южной Европы с Индией и Персидским заливом, при этом Узбекистан стал бы ключевым транспортным узлом. Это не только укрепило бы логистический профиль страны, но и повысило бы ее геостратегическую значимость в условиях фрагментации мирового порядка.   Умарова приходит к выводу, что, хотя Узбекистан не может полностью конкурировать с доминирующим положением Казахстана в сфере региональных грузоперевозок из-за отсутствия выхода к Каспийскому морю и более ограниченной железнодорожной инфраструктуры, эти новые коридоры предлагают пути для смягчения существующих диспропорций. Ключ, по ее мнению, заключается не в том, чтобы копировать модель Казахстана, а в том, чтобы разработать дополнительные маршруты, обслуживающие новые географические регионы и участников. Если Узбекистан сумеет утвердиться в качестве незаменимого звена между Европой, Южной Азией и Ближним Востоком, это может коренным образом изменить региональную транспортную матрицу и обеспечить ему более весомую роль в международной экономической системе.   Читайте на The Diplomat   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.

В своей аналитической записке Эудженио Чарландини рассматривает вопрос о том, привело ли расширение экономического влияния Китая в Узбекистане в рамках инициативы «Пояс и путь» (ОПОП) к подлинному культурному влиянию или просто усилило существующую экономическую зависимость. С момента прихода к власти президента Шавката Мирзиёева в 2016 году Ташкент проводит многовекторную стратегию, приветствуя инвестиции в инфраструктуру с целью модернизации транспортных связей и диверсификации внешних партнерских отношений. Его анализ начинается с описания конкретных достижений ОПОП — в первую очередь железной дороги Ангрен-Поп, построенной в 2016 году в обход Таджикистана, и соглашения 2024 года о соединении Кашгар-Андижан-Джалал-Абад, — которые, несомненно, укрепили роль Узбекистана в торговых потоках между Востоком и Западом и принесли почти 90 миллиардов долларов в торговле между Центральной Азией и Синьцзяном.   Эудженио утверждает, что материальные выгоды очевидны: в период с 2022 по 2023 год прямые иностранные инвестиции в Узбекистан почти удвоились и достигли 7,2 миллиарда долларов, причем китайский капитал почти в два раза превысил российский, а рост ВВП до 2024 года будет стабильно превышать 6 процентов. Эти цифры свидетельствуют об успехе ОПОП в стимулировании транспортного, энергетического и строительного секторов, создании местных рабочих мест и повышении эффективности трансъевразийской цепочки поставок. Однако этот экономический импульс не сопровождается соответствующим ростом культурного присутствия Китая: по-прежнему отмечается заметная нехватка институтов Конфуция, расширение учебных программ по мандаринскому языку или проникновение китайских СМИ в общественную жизнь Узбекистана.   Автор далее отмечает, что культурное наследие России сохраняет свое превосходство в Узбекистане. Русский язык остается лингва франка в бизнесе, правительстве и высшем образовании, в то время как все больше узбекских студентов выбирают западные университеты и профессиональные возможности в Северной Америке и Европе. Сохранение мягкой силы России наряду с появлением западных культурных влияний свидетельствует о том, что узбекское общество не переориентировало свои культурные ориентиры в соответствии с экономическим поворотом в сторону Пекина.   Оценивая стратегию Китая, он утверждает, что ее сильный акцент на твердой инфраструктуре — хотя и эффективный для создания реальных связей — упускает из виду необходимость межличностного взаимодействия. Развивающаяся модель ОПОП, которая в настоящее время отдаёт предпочтение целевым, отраслевым инвестициям, открывает возможности для расширения культурной дипломатии. Он предлагает Пекину дополнить свой инфраструктурный портфель активными академическими обменами, языковыми программами и совместными медийными инициативами, чтобы культивировать более глубокое взаимопонимание и устойчивое влияние.   Наконец, Эудженио рекомендует Узбекистану использовать свое положение не только для реализации финансируемых Китаем проектов, но и для утверждения более значимой культурной роли. Ташкент должен вести переговоры о партнерстве в рамках ОПОП, которое объединяет финансирование инфраструктуры с положениями о культурном сотрудничестве, такими как квоты на стипендии, культурные фестивали и совместные исследовательские центры. Таким образом, Узбекистан может обеспечить, чтобы возрождение Шелкового пути способствовало не только потоку товаров и капитала, но и взаимному обогащению обмену идеями и ценностями.   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.

Конфликт между Израилем и Ираном, несмотря на его региональную природу, способен вызвать глобальные потрясения на нефтяном рынке. Эскалация напряженности в стратегически важном регионе Ближнего Востока ставит под угрозу устойчивость поставок нефти, а в крайних сценариях может вызвать шоковые скачки цен, сравнимые с нефтяными кризисами 1970-х годов.     Краткосрочный конфликт – минимальное влияние Если военное противостояние будет развиваться по сценарию предыдущего обмена ударами – то есть кратковременно, без существенных потерь инфраструктуры и вовлечения третьих стран – реакция нефтяного рынка будет сдержанной. Примером может служить эпизод весной 2024 года, когда после обмена ударами по объектам в Сирии, Ираке и Иране цены на нефть временно выросли на $3-5 за баррель, но через неделю вернулись к прежним уровням.   Рынок в подобных ситуациях закладывает в цену «геополитическую премию», но быстро корректируется, когда становится ясно, что угрозы реальным поставкам нет. Тем более что Иран поставляет на внешний рынок около 1–1,5 млн баррелей в сутки – это значимый, но не критический объем, особенно если он идет в основном в Китай, который располагает собственными стратегическими запасами.   Эскалация и удары по инфраструктуре – рост цен до $100-150 Сценарий, при котором конфликт затягивается, и в зону поражения попадают нефтеперерабатывающие заводы, экспортные терминалы и трубопроводы Ирана, представляет гораздо большую угрозу. В этом случае рынок столкнется с реальным сокращением предложения, что может спровоцировать скачок цен до $100–150 за баррель.   Прецеденты подобного рода уже были - атака беспилотников на объекты Saudi Aramco в сентябре 2019 года привела к потере почти 5% мировых поставок и вызвала одномоментный рост цен на нефть марки Brent на 19% (самый резкий скачок с 1991 года). Хотя ситуация была быстро урегулирована, это подчеркнуло уязвимость инфраструктуры даже высоко защищенных стран.   С учетом ограниченных возможностей наращивания добычи в короткие сроки даже у стран ОПЕК+ и возможного ужесточения санкций против Ирана, рынку будет сложно быстро восполнить потерю даже 1–1,5 млн баррелей в сутки.   Угроза Ормузскому проливу – сценарий энергетического шока Наиболее критический сценарий связан с перекрытием или военной блокадой Ормузского пролива – стратегического «нефтяного узкого горлышка». Через этот узкий участок между Оманом и Ираном ежедневно проходит от 20 до 21 млн баррелей нефти, то есть примерно одна пятая от общего мирового потребления.   Иран неоднократно угрожал перекрыть пролив в случае военной агрессии. Если подобная угроза станет реальностью, даже на несколько дней, цены на нефть могут резко вырасти до $200-300 за баррель. В случае масштабной морской блокады, отказа страховых компаний от работы в регионе и остановки танкерного сообщения, теоретически возможны и более экстремальные цифры - $500-1000 за баррель, хотя они и выглядят гипотетическими в краткосрочной перспективе.   Это создаст эффект домино: глобальные цепочки поставок столкнутся с резким удорожанием логистики, вырастут цены на бензин, авиационное топливо, продукты питания и удобрения, в странах-импортёрах возрастет инфляционное давление, Центробанки ужесточат монетарную политику, глобальный ВВП может сократиться на 1–2%.   Факторы сдерживания Несмотря на драматичный потенциал развития событий, ряд факторов может сдерживать взрывной рост цен: Резервы стратегической нефти в странах ОЭСР и у Китая способны временно компенсировать падение предложения. Гибкость ОПЕК+, особенно Саудовской Аравии и ОАЭ, позволяет оперативно увеличить добычу в экстренных случаях. Сланцевая нефть США может в течение 3–6 месяцев дать прирост объемов на 500-700 тыс. баррелей в сутки. Дипломатическое давление на Иран со стороны Китая и России, которые заинтересованы в стабильности в регионе.   На данный момент рынок нефти живет ожиданиями. Если конфликт между Израилем и Ираном останется ограниченным, рост цен будет краткосрочным и умеренным. Однако его затягивание или втягивание третьих стран (например, США, Саудовская Аравия, ОАЭ) может радикально изменить картину.   Ключевой риск – Ормузский пролив. Его закрытие даже на несколько дней спровоцирует энергетический шок и глобальную инфляцию. Поэтому, несмотря на все сценарии, ведущие страны мира прилагают усилия, чтобы не допустить эскалации до такого уровня.   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.

В своей аналитической записке Дариус Риази и Александр Шрайер анализируют растущие стратегические расхождения между Европейским союзом и Соединенными Штатами в их взаимодействии с Центральной Азией. Некогда объединенные в рамках дополняющей друг друга трансатлантической стратегии, направленной на содействие региональной стабильности, связности и либерально-демократическим нормам при одновременной защите от влияния России и Китая, эти две державы с тех пор выбрали заметно отличающиеся курсы. Этот сдвиг, катализатором которого стало возвращение Дональда Трампа в Белый дом в 2025 году, свидетельствует об эрозии некогда скоординированного западного подхода. Авторы убедительно доказывают, что этот раскол не просто символический, а имеет ощутимые последствия для внешнеполитического расчета Центральноазиатской пятерки (Ц5), чья давняя приверженность многовекторной внешней политике теперь подвергается испытанию все более расходящимся внешним давлением.   Европейский союз, как отмечают Риази и Шрайер, взял на вооружение стратегию преемственности и институциональной зрелости. Благодаря таким громким инициативам, как Самаркандский саммит 2025 года и крупные инвестиции в рамках программы Global Gateway, ЕС позиционирует себя как долгосрочный партнер, приверженный инклюзивному развитию, многостороннему подходу и сотрудничеству в области «зеленого» перехода. Реализуя проекты по разработке важнейших полезных ископаемых, возобновляемой энергии и цифровой связи, ЕС не только заполняет стратегические пустоты, оставленные отступающими американскими программами, но и предлагает нормативную альтернативу, основанную на устойчивом управлении и региональной интеграции. Явный отказ ЕС от «сфер влияния» в пользу «третьего пути» сотрудничества резко контрастирует с более транзакционной дипломатией Вашингтона при Трампе.   Фактически, возвращение Трампа привело к жесткому повороту во взаимодействии США с регионом. Как показывают авторы, упор Трампа на двусторонние сделки, высокие тарифы и отход от либерально-демократических механизмов помощи, таких как USAID, привел к фрагментации некогда единой структуры C5+1. Американская дипломатия теперь характеризуется напористой формой двустороннего транснационализма: специальные сделки, разработанные для национальных элит, часто с прицелом на безопасность или миграцию. Хотя это может принести краткосрочные уступки со стороны отдельных центральноазиатских правительств - например, инициатива Узбекистана по депортации или переговоры Казахстана по полезным ископаемым, - это рискует подорвать многосторонние платформы и долгосрочные цели развития, которые ранее лежали в основе отношений США и С5. Более того, вакуум, образовавшийся в результате отказа США от поддержки проектов в области гражданского общества и управления, уже заполняется Китаем, что усиливает растущее нормативное влияние Пекина в регионе.   Заканчивается аналитическая записка на ноте стратегической осторожности и прагматической дальновидности. Риази и Шрайер рекомендуют государствам С5 не поддаваться искушению рассматривать ЕС и США как единый блок и вместо этого придерживаться дифференцированных дипломатических стратегий, учитывающих меняющиеся приоритеты каждого участника. Такой подход, по их мнению, позволит Центральной Азии сохранить свою многовекторную внешнюю политику и избежать втягивания в геополитическое соперничество с нулевой суммой. Их вывод также указывает на более широкую глобальную тенденцию: разрушение трансатлантического консенсуса не только в Центральной Азии, но и на всем Глобальном Юге. В мире, который все больше характеризуется многополярностью и соперничеством великих держав, авторы призывают к рекалибровке региональных стратегий - не только со стороны внешних игроков, но и со стороны малых государств, стремящихся сохранить самостоятельность в условиях фрагментации.   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.

В своем вкладе в рабочий документ Европейского института Румынии Наргиза Умарова дает всестороннюю оценку растущей роли Узбекистана как ключевого транзитного узла между Центральной Азией и Европейским союзом. Опираясь на недавние геополитические изменения, в частности последствия войны в Украине и первый саммит ЕС-Центральная Азия в Самарканде 4 апреля 2025 года, она подчеркивает стратегическую необходимость для Узбекистана диверсифицировать свои экспортные маршруты и укрепить экономические связи с Румынией через транскаспийский и черноморский коридоры. Утроив свой экспорт в ЕС в рамках режима GSP+ до 1,15 млрд долларов США с 2021 года, Узбекистан продемонстрировал как жизнеспособность преференциальных торговых механизмов, так и острую необходимость в надежных мультимодальных транспортных связях для поддержания этой динамики.   Умарова выделяет три «триггерных момента» для ускорения межрегиональной связности: укрепление торгового сотрудничества, диверсификация экспорта энергоресурсов и логистика критически важных минералов. Она подчеркивает активное участие Ташкента в ТРАСЕКА и Транскаспийском международном транспортном коридоре, а также запуск в 2019 году коридора CASCA+ — мультимодальной оси Азиатско-Тихоокеанского региона и Европы, проходящей через Туркменистан, Азербайджан, Грузию, Румынию и Болгарию. В своем анализе она подчеркивает, что согласование этих параллельных инициатив может существенно расширить грузооборот по оси Китай–Центральная Азия–Европа, особенно после того, как в декабре 2024 года железная дорога Китай–Кыргызстан–Узбекистан достигнет Туркменбаши и соединится с портом Констанца.   Помимо грузовой логистики, Умарова предусматривает создание «коридора зеленой энергии», проходящего по дну Каспийского и Черного морей, для передачи до 15 млрд кВтч узбекской солнечной и ветровой энергии на европейские рынки к 2030 году. Она утверждает, что эта инициатива не только соответствует стремлению Румынии стать региональным центром распределения энергии, но и укрепляет симбиотическое партнерство между Узбекистаном и Румынией в продвижении целей ЕС по декарбонизации и энергетической безопасности. Таким образом, ее вклад определяет перспективную повестку дня, в соответствии с которой транспортная инфраструктура и взаимосвязь в области чистой энергии совместно поддерживают интеграцию Узбекистана в экономическую и экологическую архитектуру Европы.   Наргиза Умарова подкрепляет свои рекомендации подробными статистическими данными по торговле, этапами развития коридора и политическими дорожными картами, тем самым предоставляя политикам четкий план углубления сотрудничества между ЕС и Центральной Азией через призму связей между Узбекистаном и Румынией.   * Институт перспективных международных исследований (ИПМИ) не принимает институциональной позиции по каким-либо вопросам; представленные здесь мнения принадлежат автору, или авторам, и не обязательно отражают точку зрения ИПМИ.